Но показание Лебуена не дает оснований для такого вывода. Если даже мы и не имеем здесь дела с ретроспективным взглядом на события четверть-вековой давности (что вполне возможно) и свидетель не измыслил разговор с Жанной задним числом под впечатлением от коронации дофина, его рассказ говорит лишь об одном: летом 1428 г. у Жанны уже существовал замысел коронации. Ничего большего из слов Лебуена извлечь невозможно. Жанна сама говорила, что такой замысел возник у нее давно. Так что в этом плане свидетельство Мишеля Лебуена не содержит ничего нового.
Известно, что Жанна ушла из дому втайне от родителей. На это обстоятельство особенно напирали руанские судьи, ставя в вину Жанне нарушение заповеди дочернего послушания. Жанна объясняла свой тайный уход тем, что «голос» запретил ей говорить об этом отцу; она боялась, что отец помешает ей уйти; она слушалась родителей во всем, кроме ухода, но потом она им обо всем написала, и они ее простили (Т, I, 48, 124, 125). Отец, правда, что-то предчувствовал. Мать Жанны рассказывала ей, что отцу как-то приснилось, будто его дочь ушла с солдатами, и он сказал ее братьям: «Если это и вправду случится, вы должны ее утопить, а если вы этого не сделаете, то я утоплю ее сам». «И ее отец и мать почти потеряли рассудок, когда она ушла из дому, чтобы направиться в Вокулер» (Т, I, 127). Реакция родителей Жанны, для которых ее уход был такой же неожиданностью, как и для соседей, свидетельствует о том, что Жанна оставила отчий дом раз и навсегда.
Допрашивая Жанну об уходе из Домреми, судьи явно имели в виду событие, которое произошло единожды. Они ничего не знали ни о возвращении домой после первой неудачи, ни о повторном уходе. Иначе они но преминули бы обвинить Жанну в том, что она преступила заповедь дочернего послушания дважды. А между тем они были очень хорошо осведомлены о жизни Жанны в родной деревне. Еще до суда, в ходе предварительного следствия, специальные уполномоченные инквизиционного трибунала произвели весьма тщательное расследование в Домреми и соседних приходах. И поэтому судьям были известны даже такие детали, как «вещий сон» Жака д'Арка (Жанна, давая показания об этом эпизоде, отвечала па прямо поставленный вопрос: что приснилось, как говорили, ее отцу перед тем, как она ушла из дома?),
Как видим, пока ничто не подтверждает версию Бертрана де Пуланжи. Но мы еще не выслушали саму Жанну. Мы сознательно оставили ее рассказ о встрече с Бодрикуром напоследок, так как он может быть лучше понят в свете уже известных читателю фактов и умозаключений.
В четверг 22 февраля 1431 г., на втором публичном допросе, который вел асессор трибунала, парижский богослов Жан Бопер, Жанна показала следующее: «… голос ей говорил, что она должна идти во Францию, и она уже больше не могла оставаться дома, а голос ей говорил, что она должна снять осаду с Орлеана.
Затем она заявила, что голос сказал ей, чтобы она, Жанна, отправилась в крепость Вокулер и нашла тамошнего капитана Робера де Бодрикура и что он даст ей людей, которые пойдут вместе с ней. Жанна отвечала, что она — всего лишь бедная девушка, которая не умеет ни ездить верхом, ни вести войну. Потом она пошла к своему дяде (Дюрану Лассару. — В. Р.), которому сказала, что хочет немного у него пожить. И, проведя в его доме неделю, сказала, что ей нужно идти в Вокулер, и дядя ее туда проводил.
Когда она пришла в названный Вокулер, то сразу же узнала Робера де Бодрикура, которого до этого никогда не видела. А узнала его потому, что ей сказал об этом голос. Жанна заявила сему Роберу, что нужно, чтобы она отправилась во Францию. Но сей Робер дважды ей отказывал и отвергал и лишь на третий раз принял и дал людей. Голос ей говорил, что так все и произойдет» (Т, 1,49).
Жанна не назвала дату прихода в Вокулер. Тем не менее из ее показаний следует, что это произошло уже после того, как англичане осадили Орлеан. Жанна совершенно определенно связывает замысел «идти во Францию» с намерением снять осаду. Это решение далось ей нелегко, в итоге мучительной внутренней борьбы, но, приняв его, Жанна следовала по избранному пути бесповоротно.
Нуждаются, очевидно, в разъяснении слова Жанны о том, что Робер де Бодрикур дважды отказывал ей. Биографы обычно связывают это с двумя приходами Жанны в Вокулер (в мае 1428 г. и в начале 1429 г.). Однако уже упоминавшаяся выше Екатерина Ле Ропе, в доме которой Жанна жила в начале 1429 г., рассказывала, что однажды к ней явился Бодрикур в сопровождении местного священника Жана Фурнье. Священник был облачен в епитрахиль; он сказал капитану, что если в этой девушке есть что-то дурное, то она не приблизится к нему. Но Жанна подошла к священнику и стала перед ним на колени. «И когда, — продолжает Екатерина, — Яшина увидела, что Робер [де Бодрикур] не хочет проводить ее, она сказала, и я сама это слышала, что ей нужно пойти туда, где находится дофин, говоря: „Разве вы но слыхали пророчества, что Францию погубит женщина, а спасет дева из Лотарингии?“» (D, I, 298). Видимо, эту вторую встречу с комендантом Вокулера и имела в виду Жанна, когда говорила на суде, что Бодрикур дважды ей отказал.
Таковы аргументы, убеждающие нас в том, что приход Жанны в Вокулер следует, по-видимому, датировать концом 1428—началом 1429 г.
Но как же тогда объяснить странную ошибку Бертрана де Пуланжи, который определенно утверждал, что присутствовал при разговоре Жанны с Бодрикуром «близ дня вознесенья господня» (13 мая 1428 г.)? Трудно допустить, чтобы свидетель, подробно описавший событие, которое сыграло такую важную роль в его собственной жизни, мог даже по прошествии четверти века забыть или перепутать, когда оно произошло — поздней весной или зимой. Скорее всего было что-то напутано в записи его показаний. Может быть, прав П. Тиссе, высказавший в осторожной форме догадку, что ошибся секретарь, написав в латинском переводе (французский оригинал, как известно, не сохранился) Ascesionem Domini (вознесенье господа) вместо Adventum Domini (пришествие господа; так называются по католическому календарю четыре неполные недели, предшествующие рождеству) (Т, II, 50), Как бы там, впрочем, ни было, ясно одно: дата, фигурирующая в показаниях Пуланжи, не находит подтверждения во всех остальных источниках, которые в то же время хорошо согласуются друг с другом. Предпочтение в таком случае нужно отдать не изолированному свидетельству, каким бы авторитетным оно ни казалось, а неси совокупности материала.
События, по всей вероятности, разворачивались следующим образом. В начале лета 1428 г. у Жанны уже существовал замысел коронации дофина (см. показания Мишеля Лебуена о разговоре с Жанной накануне иванова дня). Нападение бургундцев, заставившее жителей Домреми искать спасения в Нефшато (июль 1428 г.), видимо, утвердило ее в мысли о своем особом призвании. Об этом можно судить по одному не вполне, впрочем, ясному эпизоду, развязка которого пришлась на время пребывания Жанны в Нефшато.
Некий юноша, о котором мы ровным счетом ничего не знаем, привлек Жанну к суду, обвинив в том, что она якобы обещала выйти за него замуж, но потом взяла свое слово назад. Дела по нарушению обязательств о вступлении в брак относились к компетенции епископских судов, и Жанна была вызвана в епархиальную курию Туля. Придя туда из Нефшато, она выиграла тяжбу, заявив под присягой, что никакого обещания не давала (Т, I, 123). На суде в Руане она призналась, что сделала это вопреки воле родителей («Отец с матерью строго следили за ней, держали в повиновении, и она подчинялась им во всем, кроме процесса, который имела в Туле по делу брака») (Т, I, 127),
Трудно сказать, какие события предшествовали этому «первому процессу» Жанны д'Арк. Можно лишь предполагать, что родители сговорились с незадачливым женихом без ведома дочери, не ожидая встретить с ее стороны сопротивления или же полагая, что им удастся это сопротивление сломить. Однако для нас важно в данном случае констатировать, что, еще не вполне отчетливо представляя себе, как именно ей надлежит действовать, Жанна уже твердо знала, что обычная женская жизнь, замужество не для нее. И женские занятия — тоже. «На женскую работу всегда найдется много других», — скажет она позже, на руанском процессе, когда прокурор обвинит ее в том, что она презрела занятия, подобающие ее полу (Т, I, 213).
И все же она не решается уйти из дома, хотя «голос говорил ей два, а то и три раза в неделю, что нужно, чтобы она, Жанна, ушла и направилась во Францию и чтобы отец ничего не знал об ее уходе» (Т, I, 48). Мысль о тайном уходе причиняла ей глубокие страдания. Это был едва ли не единственный поступок, в котором она оправдывалась перед судьями. «Спрошенная, хорошо ли она поступила, уйдя из дому без позволения отца и матери, отвечала, что во всем остальном, кроме ухода, она была им покорна, но что позже она им об этом написала, и они ее от души простили». Оправдывалась, но не сожалела: «Имей я сто отцов и сто матерей, будь я даже дочерью самого короля, я бы ушла все равно» (Т, I25).
